— Есть, — отозвался Витя. — По паспорту я Юрий Алексеевич. А Витя Кувалда — мое прозвище. В детстве меня дразнили «Фитей», но слышалось, как «Витя». Да «Витя» и понятней.

— А «Юрий Алексеевич» приятно для слуха, — опять польстил Иван Григорьевич.

— Так то оно так… — то ли согласился, то ли возразил словоохотливый собеседник, но, похоже, что возразил: — Был один человек, которого знал весь мир. Пусть он один и остается. Конечно, мне с моим именем-отчеством повезло. А вот моему поделънику… Дураки-родители, вернее, дурак-родитель по имени Павел, присобачили в метрику сыну: «Лаврентий». Попал я с Лаврентием в одну камеру. Как выносить парашу, вся камера хором: «Понесет Лаврентий Павлович». И носил. Сокамерникам какое-никакое, а развлечение. — И, помолчав, уже подъезжая к уолл-стритовским дачам (на горизонте тускло отсвечивала свинцовая гладь застывшего Днепра), сказал:

— Называйте меня, как вам хочется, как вам нравится. Лучше по имени: я вам в сыновья гожусь… У меня, Иван Григорьевич, глаз — ватерпас. Когда я вас увидел впервые, сразу определил, что вы человек военный и не иначе как из дальнего забугорья.

— Да ну?

— Из вас так и выпирает иностранец. Вы дед скромный, подтянутый без наглости. Не то, что наше быдло: из багнюки в державни суки. О себе вроде и хвалиться не стоит, стараюсь быть культурным, но от наглости, видимо, никогда не избавлюсь. Как-то одна бабенка в ресторане «Прага» — есть такой в Москве — на мое заигрывание — я ущипнул ее за сиську, вроде повторил шутку российского президента, — она мне: мужлан неотесанный, а я ей «зелененькую» за пазуху. «Нет-нет, говорит, вы кавалер что надо». Теперь за деньги любая подлюка готова тебя считать богом.

— Смею заметить, — сказал Иван Григорьевич, — богом считаться опасно. Даже Иисусом Христом: рано или поздно тебя распнут.

— Это я знаю, — согласился Витя. — Любому народу время от времени нужно показывать мученика. А в мученики обычно попадает тот, кто чаще возникает. В противном случае народ утрачивает хватательный инстинкт. Без этого инстинкта народ как таковой исчезает. Но бог, он же недосягаем!

— Богов, Юра, свергают, и, как правило, топят в их же крови.

— Кто бога свергнет?

— Кто и Христа распинал.

— Народ?.. Ну, дед! — воскликнул Витя, играя меленькими серыми глазками. — Наш мэр, Славко Тарасович, заверил меня, что вы — врач по части психики. Это правда?

— Вроде да.

— И в психушке работали?

— Немного.

— Счастливый вы человек… В зоне мне толковали, что мудрым можно стать только в общении с шизиками. Говорят, что даже в правительстве подбирают себе советников из шизиков. Это верно?

— Отчасти.

— Вот и я, — удовлетворенный ответом, продолжал Витя, — не один раз намекал Славку Тарасовичу: берите себе в помощники шизиков, среди них попадаются гении.

— И как он?

— Колеблется…

Ивана Григорьевича поражала не феня, а правильная русская речь, будто Витя Кувалда проходил свои университеты не за колючей проволокой, а в добропорядочной партийной школе, где получили выучку многие партийные и хозяйственные работники, в том числе и Славко Тарасович Ажипа.

Затронули и эту тему. И Витя рассказал, где и как учился Славко Тарасович. Помимо республиканской партшколы он окончил Академию общественных наук, начал было кропать диссертацию по теме «Роль парткомов предприятий ВПК в мобилизации рабочих на выполнение срочных оборонных заказов». Диссертация была закрытой. Так посоветовал научный руководитель, ныне известный демократ.

Славко Тарасович успел написать, притом без посторонней помощи, две главы и спецпочтой отправил их на чтение в Москву. Но тут грянула перестройка, и единственный экземпляр секретной диссертации исчез. Дело запахло статьей УК. Славко Тарасович несколько раз звонил своему научному руководителю. Но тот сначала успокаивал, дескать, за разглашение военно-промышленных секретов теперь не судят, а значит, и не сажают, а потом, когда настырный соискатель упрямо потребовал дать дорогу его диссертации, перестал подходить к телефону.

Каково же было удивление Славка Тарасовича, когда из Соединенных Штатов приехал его киевский друг и привез кипу журналов «Милитер-ревю» с главами диссертации, которую соискатель спецпочтой отправил в Москву. Автором этих статей был научный руководитель Славка Тарасовича, а потом советник президента.

От неожиданности Славко Тарасович потерял дар речи. Некоторое успокоение внес киевский друг, в прошлом сокурсник по партшколе:

— Я всегда говорил: нельзя доверять москалям. Еще Тарас Григорьевич Шевченко предостерегал: «Кохайтэся чорнобрыв! та нэ з москалямы»…

Славку Тарасовичу в те минуты было не до классики.

— Три года как собаке под хвост! — И матом, матом на весь кабинет, а слышал весь горисполком. — В этой работе, — шумел он благородным гневом, — я систематизировал новейшие секретные данные по ВПК!

— Почему ты? — возразил киевский друг, как и Славко Тарасович, полысевший на партийной работе с той лишь разницей, что Славко Тарасович лысел в Прикордонном, а друг в отделе пропаганды ЦК КПУ. — Почему ты? Ты скажи спасибо своему родителю, что его бойцы-чекисты не мешали тебе систематизировать.

Киевский друг нагло намекал, что Ажипа-старший делал своему сыну карьеру, но… не доделал. Помешала смена власти. Виновницей оказалась Москва. Как только в Донбассе забастовали шахтеры, в Прикордонном забастовали «почтовые ящики». Шахтеры выселили парткомы за пределы производственной территории. То же сделали и «почтовые ящики». Мобилизовывать на выполнение оборонных заказов стало некому. Славко Тарасович лишился диссертации.

Чтоб не лишиться и привычной работы, он вышел из компартии, и уже, будучи беспартийным, стал наместником президента, а потом и мэром…

Обо всем этом Ивану Григорьевичу поведал не сам Славко Тарасович, а человек, который все эти предперестроечные и перестроечные годы провел в зоне, отбывая срок за разбой.

«Что-то затевается», — подумал Иван Григорьевич, слушая, к чему клонит Витя Кувалда. То, что он клонил, и то, что главное действующее лицо здесь мэр, уже не оставляло сомнений. А елка? А ящик шампанского? К чему бы все это? Плюс целое повествование о несостоявшейся диссертации Ажипы-младшего наводило Ивана Григорьевича на мысль: где-то в недрах мэрии затевается афера, и он себя спрашивал: «Но при чем тут я?»

Глава 32

«Тойота» зарулила на стоянку. Двор обширной дачи был тщательно ухожен. Чувствовалось, у мэра на даче старательный, знающий свое дело человек. Славка Тарасовича поблизости не оказалось.

— Далеко ли хозяин? — спросил Витя Кувалда у дворника, показавшегося из гаража. Дворнику на вид было лет сорок. Умные внимательные глаза, спортивная фигура выдавали в нем кадрового офицера или прапорщика.

— А ты разве не знаешь, — ответил тот жестко, не забыв поздороваться с Иваном Григорьевичем. — Заходите в дом. Хозяин скоро будет.

После первого посещения в коттедже ничего не изменилось, не было только мальчика, прислуживавшего в прошлый раз. Пахло свежей, оттаявшей хвоей. В